3. ПРИНЦЕССА В ИЗГНАНИИ

					Я не знаю, откуда они взялись и какие они в своей природной
					сущности, хотя бился над этим много лет. Может, пришельцы 
					из других пространств, а может, наша собственная плесень. 
					Только точно знаю: это цивилизация паразитов... если их можно 
					назвать цивилизацией... Когда люди становятся равнодушными, 
					ленивыми или слишком сытыми, когда им наплевать на свою 
					планету, появляются те, которые велят. И кое-кто из 
					людей - не против: так спокойнее и проще... 

							В.Крапивин


					А полковник думал мысли
					и разглядывал пыль на ремне:
					"Если воры ходят по небесам,
					что мы делаем здесь, на земле?
					Дети смотрят на нас свысока
					и собаки плюют нам вслед,
					но если никто мне не задал вопрос,
					откуда я знаю ответ?"

							И. Кормильцев

Трудоголики бывают разные.

Конечно, понедельник для каждого из них начинается в пятницу вечером. Но работа, как и брак, оборачивается неисчерпаемым многообразием межсубъектных отношений. Целый павлиний хвост перед тобой распускает - и не всегда со стороны головы. И, подобно семейной жизни, внешне прочные узы могут обеспечиваться весьма различными факторами. Все счастливые семьи похожи друг на друга лишь для постороннего взгляда.

Кирилл Черванёв не просто любил свою работу. Он был предан ей настолько, что не настаивал на взаимности и не требовал верности. Впрочем, от этой работы их наивно было бы требовать. Черванёв стремился лишь к ясности и прозрачности отношений. Может показаться, что такие вещи специфика работы в спецслужбах тоже исключает, но Кирилл за многие годы научился понимать ситуацию без слов и доказательств, на основании одной интуиции, вышколенной богатым опытом и навыками, доведенными до автоматизма.

Интуиция, надо сказать, жестоко сыронизировала над ним в прошлом году, когда в произошедших кадровых переменах он не смог распознать перемен к лучшему. А потому и сейчас, неожиданно оказавшись в странном месте со странным послушанием, опричник старался особенно не реагировать на её голос. Которого, кстати, и не было слышно. Привычная личина непроницаемости отгораживала Кирилла не только от императорского двойника и этой соплячки с дрелью в глазах, но и от собственных недоумённых вопросов.

Вопросы подобного рода возникали и пять лет назад, когда его, инструктора осназа ФСБ, неожиданно перевели под юрисдикцию отдела, известного среди чекистов под кодом "Аксиос".

Отдел этот был основан в первой половине 60-х годов. Тогда из-за хрущёвского шапкозакидательского волюнтаризма, а в данном случае - из-за слишком резкого закручивания гаек на антирелигиозном фронте, вдруг гальванизировались благополучно вымиравшие православные и сектантские "катакомбы". Баптистская "инициативная группа" (позже "Совет церквей") на глазах эволюционировала от кухонных пересудов и коллективной фиги в кармане до оппозиционного советскому законодательству массового движения и дальше - до организационной структуры, альтернативной официальному баптистскому союзу. К тому же, не будучи связана государственными путами, она весьма выгодно отличалась от последнего. Подобное, пусть и в меньших масштабах, происходило у адвентистов. Самое пакостное - между "подпольщиками" и их легальными единоверцами, несмотря на закономерный антагонизм руководства, сохранялись тесные связи. Поэтому стоило чуть посильнее надавить на зарегистрированную общину - тут же идут сдавать регистрацию и уходят в "катакомбы". А кому это нужно? Приходилось идти на компромиссы.

Православным, к счастью, до таких "сообщающихся сосудов" было далеко. Малочисленные остатки катакомбников, не воссоединившиеся после войны с "сергианами" (так называемая "секта Истинно-православная церковь"), были пропитаны монархической идеологией, русским национализмом, антисемитизмом, непризнанием каноничности патриархийных иерархов и всех поместных церквей, находящихся с ними в общении, а главное - эсхатологическими настроениями, влекущими бежать от мира в ожидании скорой его кончины, а не проповедовать ему и уж тем более - не преобразовывать. Патриархийные же диссидентствующие активисты представляли собой преимущественно советскую интеллигенцию, духовно окормляющуюся "парижским" богословием, в значительной мере имеющую еврейские корни, связанную с "демократическим движением", обладающую немалым миссионерским и реформаторским рвением... Что он Гекубе, что она ему? Чтобы впрячь в одну телегу коня и трепетную лань, нужно очень уж постараться нажать на тех и других. Чего после облома с баптистами никто бы не стал делать. Самим же организовать серьёзную подпольную организацию у этих измельчавших "русских мальчиков", наследников Васисуалия Лоханкина, не хватило бы потенциала, несмотря даже на очевидную заинтересованность в подобной организации мирового империализма. Так что в целом РПЦ удавалось держать в узде сильнее, чем протестантов.

Ну, а активность тайных западноукраинских греко-католиков никогда и не сходила на нет после официальной якобы-самоликвидации их церкви.

Понятно, что в таких условиях обычными агентами-осведомителями, которых всегда было в достатке во всех конфессиях и общение с которыми не выходило за пределы кабинета облуполномоченного по делам религий, обойтись было уже нельзя. Необходимо было широко внедряться в диссидентские группы и общины - не только осведомителями, но и оперативниками. Профессионально обученными штатными сотрудниками, "кротами", которые, достигая руководящих постов в неподконтрольных религиозных организациях, усмиряли бы их изнутри, направляя их деятельность в русло, нужное партии, правительству, госбезопасности и советскому народу.

Подготовкой и продвижением таких людей - "штирлицев", как начнут называть их в семидесятые годы - и занимался "Аксиос".

После распада Советского Союза и реорганизации службы безопасности к нему перешла вся рутинная работа от упразднённого Совета по делам религий - негласного филиала КГБ. Тайный надзор, сбор информации, вербовка осведомителей... Этим и исчерпывалась деятельность "Аксиоса" девяностых годов в глазах посторонних - разумеется, тех, кому вообще было известно о его существовании. Могли, конечно, возникать различные догадки. Инструкциями это не запрещается.

Лишь став его сотрудником, Черванёв смог заглянуть за завесу тайны и узнать много любопытного. В частности, то, что ещё с начала восьмидесятых, когда для преодоления последствий прогнозируемого нефтяного кризиса, закономерно вытекающего в кризис политический, началась подготовка радикальной "смены парадигмы" (то, что будет впоследствии названо перестройкой и распадом СССР - с расписанной на два десятилетия программой дальнейших действий), "Аксиос" был спешно привлечён к форсированной разработке и испытаниям психотропных технологий. Почему спешно - этот вопрос находился уже вне компетенции отдела. Впрочем, и так понятно. Не надо даже быть сотрудником органов госбезопасности, чтобы увидеть сильнодействующую суггестивную методику в масс-медиа на всём информационном пространстве советского и постсоветского общества начиная с середины восьмидесятых. И увидев, уже не ломать голову над тем, как могло случиться, что за ничтожно короткое время в сознании широких масс населения дважды произошёл радикальный переворот на сто восемьдесят градусов - от коммунистических ценностей к общечеловеческим, а от них к национально-почвенническим. От вражды и конфронтации со всем миром к дружбе и обратно. Внезапно и мягко, незаметно и безболезненно...

Первоначальным испытательным полигоном стала созданная самим "Аксиосом" секта "Великое Белое братство". Развёрнутый в начале 90-х годов проект преследовал одновременно три цели: брейнвошинг ближнего действия непосредствено над адептами секты, использование их в дальнейшей долгосрочной программе "информационного вируса" и, конечно же, манипуляция общественным сознанием, внедрение в него на провокационном примере "Белого братства" мысли о том, что религиозный плюрализм и толерантность вовсе не так хорошо, как казалось всем несколько лет назад. А может быть, и вообще плюрализм и вообще толерантность... резкое изменение уровня жизни отнюдь не к лучшему свидетельствовало в пользу этого закономерного вывода. Памятные обещания из республиканского парламента, а затем и с танка в августовский вечер выглядели теперь откровенным издевательством над народом... всё сильнее разгоралась в сердцах ностальгическая тоска по стране, которую потеряли и в гроб которой ещё вчера так спешили забить осиновый кол. Нехитрая режиссура, но эффект безотказный. Главное - вложить народу в головы правильные мысли прежде, чем там успеют родиться собственные.

Начиная с 1994 года, когда после радикального по форме и содержанию обновления парламента (политтехнологии к тому времени работали уже на полную катушку, поэтому в Госдуму вошли именно те, кого планировали) начался постепенный, но уверенный переход от декоративной псевдодемократии к нынешнему курсу на Обустройство. Испытания продолжались уже почти легально на базе сети реабилитационных заведений, созданной под крышей информационно-консультативного Свято-Иринеевского центра для депрограммирования и социоадаптации жертв "тоталитарных сект" - сперва "Белого братства", затем потихоньку и остальных, естественного, так сказать, происхождения (впрочем, "кроты" внедрялись и в них). Выражение "тоталитарная секта", изобретённое директором Центра и моментально раскрученное СМИ, претендовало на терминологический статус, хотя определённостью не превосходило "сепулькарий", да и к объективной реальности имело отношение не более, чем "теплород". Некая "бяка-закаляка", одновременно ругательство, страшилка и ярлык, который можно повесить на кого угодно - что и требовалось. То бишь, вешается не на кого угодно, а на кого нужно. В информационное поле и в учебную программу Свято-Тихоновского богословского института (ныне - Гуманитарного университета) вошло почти на пятнадцать лет раньше, чем в поле правовое. Под Итоговым заявлением первого из проведенных Центром семинаров ещё стояли подписи представителей различных христианских конфессий. В том числе пятидесятников и харизматов, которые спустя несколько лет сами станут главной мишенью антисектантской деятельности Центра. Это, конечно, были временные уступки короткого переходного периода. Как и проект поправок к Закону о свободе совести, подготовленный обстрелянным Верховным Советом (и предусматривавший всего-то контроль над деятельностью зарубежных миссионеров), который ушёл в архив, чтобы к концу столетия вместо поправок явился совершенно новый закон, без малейших следов былой либеральности. Печать переходного периода, впрочем, изначально лежала и на нём - от его полумер и совершенно безрезультатной на первый взгляд перерегистрации общин (на самой деле имевшей целью инициировать укрупнение централизованных союзов, чтобы, как и в советские годы, ими можно было легко управлять, а с другой стороны, играть на внутренних разногласиях, усиленных вынужденным объединением разномыслящих), до откровенных правовых ляпсусов вроде вводимого им понятия юридических лиц, не обладающих полным объёмом общих определённых законодательством прав юрлица (здесь религиозная сфера в очередной раз стала полем для пробного шара перед широким внедрением во всех областях). Опыт из хрущёвских ошибок был извлечён. Гайки закручивались медленно и осторожно, чтобы народ привыкнуть успел. И осознать, что могло быть и хуже. И действительно, резонанс и от закона, и от последующих действий как в его рамках, так и вне оных оказывался гораздо меньше, чем можно было бы ожидать. Одни ещё от советских гонений отвыкнуть не успели, а годы свободы принесли столько духовных проблем, что волей-неволей вздыхалось по прежним временам - "мириться лучше со знакомым злом"... Другие - те, что пореспектабельней - хатоскрайничали, рассуждая: "нас-то это точно не заденет, а кое-кого не мешало бы и поприжать". Наивные! Как будто в России когда-то играли со всеми по одним и тем же правилам. Divide et impera - принцип стар, как мир. В Инструкциях это называлось ослаблением горизонтальных связей.

Наконец, с 2003 года "Аксиос" приступил к формированию собственной системы оперативно-розыскных и военизированных подразделений, которой к тому же в дальнейшем предстояло выйти из-под прямого подчинения ФСБ и легально действовать в качестве автономной межведомственной структуры (официально на базе МВД и Минюста), соподчинённой в том числе и Русской Православной Церкви. Ознакомившись с содержанием своего нового назначения, капитан Черванёв недоумённо пожал плечами. Каким-то несвоевременным показался ему этот шаг. Доверие к Церкви в обществе было по-прежнему выше, чем к другим общественным институтам, однако тенденция к его снижению становилась всё чётче, тогда как по отношению к силовым структурам вектор доверия после первых московских терактов заметно возрос (впрочем, настоящий всплеск будет после Беслана и "цветных революций"). В борьбе с сектами РПЦ и так выступает главной консультативной силой (разумеется, чисто номинально), используется в качестве бульдозера - там, где нет никаких правовых зацепок, кто-то должен вдоволь покричать о "духовной угрозе", чтобы силовым структурам был повод "проверить поступивший сигнал". Но и встречных воплей достаточно - от правозащитников до ПАСЕ. Такой контролирующий орган для них же подарком будет. Проблем возникнет больше, чем реальной пользы.

Кирилл, однако, отдавал себе отчёт в том, что "Аксиосом" руководят отнюдь не дилетанты. Понимают, что делают. А потому просто впрягся в работу, погрузился в неё с головой вместо того, чтобы ломать оную над всякими мнимыми несообразностями. Работа требует чуткости и самоотдачи. На новом месте Черванёв оставался ей верен. И по-прежнему не требовал взаимности. Разве что прозрачности отношений - в рамках, дозволенных Инструкциями.

Официально Спецгоскомитет по религии был создан поздней осенью 2005 года. Общественное мнение исподволь готовили к его появлению, приучали к мысли о необходимости такой меры. Годом раньше вышел в свет заказной фантастический роман - пробный шар, где идея контролирующего органа по противодействию тоталитарным сектам обкатывалась под видом картинки из ближайшего будущего. Реакция оказалась на редкость благосклонной. Можно было воплощать "фантазию" в реальность. Интересно, что название вновь созданного Комитета совпало с тем, под которым он был выведен в романе. Может быть, случайно, а может быть, и наоборот. Как бы то ни было, ушлые журналюги это сразу заметили и тут же окрестили СГКР неофициальным названием его романного двойника - "Анафема". Кстати, как и в романе, после очередной реорганизации Комитета оно стало вполне официальным. Но уже без майора Черванёва.

Номинальной крышей СГКР на первых порах было Министерство внутренних дел. Оперативно-розыскная работа сосредотачивалась в руках их ребят, следственные задачи возлагались на традиционных соперников из прокуратуры. Черванёв официально занимал несколько загадочную должность контролёра-инструктора. Формирование боевых спецподразделений СГКР до последнего времени было под покровом секретности даже для сотрудников-ментов. Бойцы стажировались послушниками в отдалённых монастырях, полный список которых был известен от силы десятку человек, а всех подробностей методики обучения не знал даже Кирилл. Он постоянно курсировал между точками, ненадолго всплывал в московском штабе, где "проглатывал" накопившиеся папки материалов и вновь исчезал в неизвестном направлении. В глазах коллег он, как и все ФСБшники, был прежде всего человеком "оттуда" - оттуда, где, по их мнению, и находились подлинные стратегические рычаги управления СГКР - поэтому они держались от него на определённой дистанции. Сам же Черванёв, понятное дело, не спешил развеивать их заблуждение.

Зато духовные отцы "Анафемы" - замполиты, как их называли - демонстрировали полное безразличие к виртуальным ФСБшным погонам. Хотя большинство из них - бывшие кадровые военные, попавшие под сокращение во время вакханалии "нового мышления", или, на худой конец, капелланствовали там, в горах. Должны понимать, казалось бы. Черванёва, несмотря на всю серьёзность его религиозных убеждений и пиетет перед священным саном, которые и стали главной причиной его нового назначения, это начало раздражать ещё с первых месяцев работы Комитета. Вызывающее, поведение, согласитесь. И нелогичное: собственными руками рыть могилу принципу отделения церкви от государства и одновременно извлекать из него максимум личной выгоды. Что за хромота на оба колена? Не могут же они действительно не понимать, подобно правозащитникам и иноверцам, разницы между мифической "клерикализацией общества" и реальным государственным курсом на кремлёвский цезаропапизм? Значит, просто внаглую лоббируют собственные клановые интересы вместо того, чтобы, самоотверженно забыв о них, сплотиться в общем деле. При этом консультативные полномочия священнослужителей - сотрудников СГКР были умышленно сформулированы настолько обтекаемо, что в обтекаемости этой оказались необычайно широкими. Так что если бы кто задался праздным вопросом, куда ведут концы запутанного межведомственного клубка "Анафемы", естественным ответом было бы "в РПЦ". Она как раз широко развернула строительство собственных торговых центров на полученной в собственность земле в Москве и провинциях, чем окончательно утвердила себя в глазах общественности как серьёзная и влиятельная структура. И что с того, что по закону религиозные организации не могут иметь в своём составе вооружённых формирований, и попытка их создания может стать одной из причин отказа в регистрации? Да ну, абсурдно распространять эту норму на традиционные религии. То, что термин "традиционные религии", в отличие от "тоталитарных сект", так и не вошёл в правовое поле (при Лукашине законодательно будут закреплены сразу понятия "государственная религия" и "разрешённые", заданные списком), не волновало даже мизерный процент граждан, знающих об этом обстоятельстве. При чём тут законы, если мы живём в реальном обществе, а не в бумажном?

Протоиерей Адриан вообще не любил, когда его называли замполитом. Соглашался не меньше, чем на "политрука", а то и "комиссара". Фурманов, блин. Доставал всех разговорами о "симфонии", о символике российского герба. Кирилл с невинным видом как-то спросил его, а почему головы орла глядят в разные стороны и хорошо ли это. "Надо, чтобы в одну, - согласился батюшка. И, выдержав паузу: - Для того мы и здесь". Вот так, не переспоришь...

Черванёв поначалу даже допускал, что что о.Адриан и в самом деле связан с той таинственной струкутрой, которая, как всё яснее становилось ему, стоит над СГКР. Тем более, что переводу Кирилла в "Аксиос" предшествовало трёхчасовое собеседование, где в комиссии среди тогда ещё не знакомых и не представленных лиц присутствовал и о.Адриан в штатском. За всё время не произнёс ни слова, но ни на минуту не спускал с Черванёва своего пристального взгляда - выворачивающего, сказал бы иной, но Черванёв давно уже овладел умением экранироваться от подобной примитивной гипнотехники. Так что очень даже похоже...

Вскоре, однако, выяснилось, что у отца Адриана даже об "Аксиосе" представления более чем приблизительные. Да и этими крупицами информации располагает явно не по должности, а всё по той же поповской пронырливости. Просто тянет одеяло на своё не шибко-то истощённое постами брюшко! Тут ещё и исповедоваться "анафемцы" должны были именно ему, а он всё более позволял себе младостарческие тенденции. Нет, что-то в системе не до конца отлажено. Вернее, не в самой системе, а в её взаимодействии с человеческим фактором, который на первоначальном этапе формирования всегда остаётся непозволительно значимым.

Ну, клин клином вышибают. Человеческий фактор - человеческим. Тем более, ахиллесова пята у Адриана оказалась большая. Ибо не пята, а вовсе даже другая часть тела. На такой компромат даже "Московский комсомолец" давно не клюёт. Ничего, клюнут другие. Отец Адриан продолжал настоятельствовать, продолжал вести хозяйственные дела своего собора, тесно завязанные на "братках" и криминальных инвестициях. Он ведь не госслужащий, только консультант при государственном комитете... Ну, известным кругам было интересно узнать, что батюшка в молодости и пассивно, значит, того... А державе, напротив, совсем не интересно решать его неожиданно возникшие финансовые проблемы и восстанавливать пошатнувшийся авторитет.

Главной проблемой оказалась необходимость на протяжении всего времени "раскопок" исповедоваться о.Адриану. Кирилл как носитель того специфического великорусского типа религиозности, для которого разница между верой и суеверием приблизительно такая же, как между разведчиками и шпионами, и помыслить не мог о том, чтобы нечто утаить на исповеди от духовника, "прокатить попа в решете". Приходилось прибегать к эзопову языку. Шифровать - не значит умалчивать, не так ли? А уж в этом Черванёв профи.

Слить информацию было гораздо проще, чем добыть. Черванёв, конечно, не тешил себя иллюзиями, что там, наверху (не на небесах, а чуть пониже) не удалось проследить источник. Но он был уверен, что поступил правильно. Моральный облик о.Адриана и его сексуальная ориентация едва ли кого-то волнуют, но вот его авессаломщина, крен общегосударственного челна в сословно-клерикальный бок - такая самодеятельность точно не поощрялась. Конечно, сам Кирилл тоже пошёл на самодеятельность - но ведь ради общего дела! И правда, вместе с неожиданным для всех смещением отца Адриана грянуло неожиданное для самого Черванёва назначение его ведущим контролёром СГКР и майорские звёздочки. Значит, его действия не просто сочтены оправданными, но даются полномочия для дальнейшего структурного реформирования Комитета в сторону жёсткого единоначалия.

Адриана сменил известный сектодав о. Олег Стеняев. Поп не то чтобы совсем тупой, но совершенно не амбициозный. Поэтому никаких сложностей с ним не возникло. Усилиями Черванёва "Анафема" превратилась из аморфной парламентоподобной массы в слаженный механизм.

И когда, наконец, превратилась, грянул гром. Кирилл был выведен из состава СГКР и назначен куратором сети загородных реабклиник Всесоюзного Диалог-центра, который на волне общего курса России на автаркию как раз вышел из-под крышевавшей его FECRIS (Всеевропейская Федерация Центров по изучению деструктивного сектантства) и лишился последней видимости какой бы то ни было прозрачности: офисы обросли бетонными заборами и военизированной охраной, для принудительного прохождения жертвами деструктивных культов стационарно-амбулаторной реабилитационной программы, рассчитанной на 5-10 лет, больше не требовалось согласие родных. Номинальный директор Диалог-центра, хотя и не сохранивший к тому времени американского гражданства, сбежал из страны в первом эшелоне, рассудив, возможно справедливо, что на празднике жизни новой России он, несмотря на обилие церковных и государственных наград и регалий, окажется чужим: еврей, коммунистов ругал, не делал различия между западными сектантскими эмиссарами и доморощенным неоязычеством, с которым сейчас идёт открытое заигрывание и братание... А знает слишком много, чтобы его оставили в покое. С чего он взял, что его оставят в покое в Америке - непонятно. Скорее всего, просто не успел предпринять необходимых мер безопасности. Нашли с ледорубом в голове в собственной квартире. Диалог-центр, естественно, заявил, что профессор стал жертвой мести то ли сайентологов, то ли харизматов, на Западе, естественно, посмеялись над этим заявлением...

Так что хозяйство, принятое Кириллом, переживало период критической нестабильности, нуждалось в радикальном реформировании, и при желании новое назначение можно было истолковать не как недоверие, вызванное его склонностью к интригам и самодеятельности, а вовсе даже наоборот. Но это слишком слабый и неуклюжий аргумент, чтобы им можно біло перевесить уязвлённое самолюбие воина, внезапно переведенного в палачи-экзекуторы. Перенести такое унижение способен не каждый. Во всяком случае, иной на месте Черванёва ушёл бы в депрессию, в запой, и уж точно не стал бы выкладываться так, как делал это в "Анафеме". Зачем? Чтобы в результате кто-то, вроде этого мента Тёмы Чернышёва, пришёл на всё готовое, а его, Кирилла, перебросили наводить порядок на какой-нибудь ещё более грязный объект? Его, видите ли, специализация - достигать стабильности неустойчивых систем, а не сохранять её. В первом случае способность к самостоятельным несанкционированным действиям и решениям может быть полезной, во втором - однозначно опасна. Пусть так. Но о его чувствах кто-нибудь подумал?

Чувства, однако, перекипели быстро и незаметно для самого Черванёва, едва он всерьёз погрузился в ворох новых материалов. Сквозь грязь и рутину просвечивал лик всё той же Работы. Ненасытной, требующей максимальной самоотдачи. Но именно потому любимой. "Она руками своими нежными петлю на шею тебе набросит, не оставляя ничего от тебя прежнего, сама на цыпочки встать попросит"...

Любимым, в отличие от кумиров, прощаешь многое. А Работу Черванёв любил. Настолько, что не настаивал на взаимности и не требовал верности.

Алиса уже несколько минут стояла с застывшей на губах загадочной улыбкой у кресла, где то ли дремал, то ли притворялся император. Собственно, это она и хотела выяснить, настойчиво пытаясь заглянуть под его плотно сомкнутые веки, так, что притворяться стало уже бессмысленно - такой взгляд разбудит любого. Не пошевелившись, по-прежнему расплываясь в кресле, как оплавленный воск со свечи, Лукашин медленно заговорил, словно во сне, в видимую только ему пустоту:

- "Страшные у неё глаза. Слишком легко они меняются - то внимательные, серьезные, а то наивные и просительные. Не верь людям, у которых глаза так быстро меняются. Никогда не верь"...

- Что это было? - спросила Алиса.

- Ярослав Заров. "Закат солнца вручную", - ответил император, не открывая глаз. - Не слыхала о таком фантасте?

- Нет.

- Ну как же? "Русский Стивен Кинг". Правда, до сих пор доподлинно не известно, кто именно скрывался под виртуальной маской. Так, на уровне слухов и догадок... А я тут вспоминаю его "Явившихся в октябре"... Знаешь, похоже! "Алиса Селезнёва" - это же мифологема, архетип. Тем более, двойник Мурашкевич-младшей. А на самом деле ты ни из какого не из будущего, а из Тьмы. Резидент Развития. Этот мой двойник-кукловод - ты ведь с ним сейчас общалась? - резидент Власти, разумеется. Книги Зарова писал резидент Творчества, подменивший собой своего здешнего двойника. Сходитесь в клинче в очередной раз, чтобы определить вектор земной истории на ближайшие столетия. И не остановитесь, пока в живых не останется только один. А мы - путающиеся под ногами декорации... Как версия?

- Глупость, а не версия. Я-то знаю, что это не так.

- А если отступить от буквы заровского романа и предположить, что вы сами не помните своей истинной природы? Тьма заложила каждому свою легенду, вы по ней так или иначе должны вступить в противоборство. Что ещё надо? Я даже не удивлюсь, если резидент Знания выйдет на сцену как двойник Кира Булычёва!

- У вас богатая фантазия, - сказала Алиса, хмурясь. - Давайте лучше о поговорим деле.

- О! Это они тебя уполномочили?

- Не дождутся! Вы как, долго здесь собираетесь в неопределённости прохлаждаться?

Скользящий взгляд Лукашина быстро пробежал по лицу собеседницы, по-прежнему избегая прямой встречи с её глазами. Ладони, лежащие на подлокотниках, сжались, всё тело напряглось - почти незаметно.

- Ты уверена, что нас не прослушивают?

- На сто процентов, - ответила Алиса. - Можете довериться моим источникам.

- И у тебя есть что предложить?

- Скорее, у вас должно быть, - сказала девочка. - У кого из нас есть опыт переворота и прихода к власти?

Император разочарованно усмехнулся:

- Я думал, ты серьёзно. Нет уж, я пас. Дважды в одну реку не входим.

- Ага, просто тогда они за вашей спиной стояли, а теперь вы без тылов!

Лукашин снова закрыл глаза, откинул голову. Веки дрожат под нависающими потолочными панелями.

- Думай что хочешь. Я просто устал. Благо, было время проанализировать достигнутое. И сделать неутешительные выводы. Никудышный из меня император, Алиса. Уж кому-кому, а мне цена всей этой видимой стабилизации хорошо известна. Издали пирамида, а подойди поближе - карточный домик. А ещё ближе - развалится от малейшего колебания воздуха. И падение его будет велико. Вместе с моим. Так что главное в профессии самодержца - вовремя смыться. В смысле, умыть руки, уйти из дела.

- Вы думаете, вам это дадут? - усмехнулась Алиса.

- Уйти можно и вперёд ногами. Я согласен даже на это. Я давно уже себя трупом ощущаю, требования только почему-то как к живому... Зарова ты, говоришь, не читала. А вот это знакомо: "Покорись, о ничтожное племя, неизбежной и горькой судьбе! Захватило вас трудное время неготовыми к трудной борьбе"?

- "Вы ещё не в могиле, вы живы", - многозначительно подхватила Алиса некрасовские строки. Но император сделал вид, что не понял намёка:

- "Но для дела вы мертвы давно. Суждены вам благие порывы, но свершить ничего не дано"... Это вот про меня!

Алиса тяжело и непритворно вздохнула:

- Вам не стыдно? Взрослый человек! Развалил страну - и в кусты?

Лукашин вскочил с кресла.

- Знаешь что! Никакую страну я не разваливал. Это до меня с успехом сделали. Нашла на кого всех собак повесить!

- Не всех, - спокойно сказала Алиса. - Но за своих собак отвечать именно вам. К тому же, положа руку на сердце, разве вы не видите, что всё происходящее в стране за последние десятилетия - звенья одной цепи? Вы с вашими предшественниками были орудиями в одних и тех же руках, частью одного плана. Негоже вам от них открещиваться!

- Не исключаю, что твоя правда, - примирительно кивнул Лукашин.

- А раз так, то о каком уходе может идти речь? Если вы действительно видите какие-то свои ошибки, вам их и исправлять. Кому же ещё? С вашей полнотой власти, вашим личным авторитетом...

- Вот это да! Алиса, оглянись вокруг. Ты забыла, где мы находимся? Какая ещё власть - здесь, на цепи?

- Цель состоит из звеньев, каждое звено имеет свой стык. Её надо хорошо изучить. У узников для поиска слабого звена всегда больше и стимула, и времени, чем у тюремщиков. Так на чьей стороне преимущество?

Лукашин усмехнулся:

- Ты говоришь как профессиональный узник!

- У меня действительно большой опыт, - очень серьёзно сказала Алиса.

- И где же будем искать слабые звенья? - в голосе императора по-прежнему сплетались скепсис с иронией.

- Наша цепь - это наш охранник. Вы ведь знаете его, я не ошиблась?

Улыбка моментально сошла с лица Лукашина. Вместе с самим лицом. Остались одни морщины, сквозь которые мёртвым серым пеплом сыпался страх.

- Знаю. Это ужасный человек, Алиса. И слабых звеньев у него нет. А если есть, то не советую их искать. Здесь, как на минном поле, ошибёшься один раз.

- В горах вы тоже мин боялись? В одних и в других?

- Удивительно! такая маленькая и такая ядовитая...

- Ничего подобного. Просто хочу вас понять. Хорошо, ему внушили, что вы - это ваш двойник, которого зачем-то нужно держать под стражей. Но глаза-то у него есть? А у вас - ваша пресловутая харизма, с помощью которой вы совсем ещё недавно так обворожили массы? Разве вы не можете с полуслова если не убедить его, что вы - действительно вы, то хотя бы заставить усомниться, те ли приказы он выполняет. Тех ли, кому действительно должен подчиняться. Найти такие слова, такие интонации...

- Алиса, пойми, там отучают сомневаться. И делают это вполне успешно.

- Так не бывает! В какой бы ситуации ни оказался человек, он всегда остаётся познающим субъектом. А познание без сомнения невозможно. Любой фанатизм - это латентность сомнений, а не их отсутствие. Я понимаю, вы сами к этой машине руку приложили, вот она вам и кажется безотказной. Но теперь появилась возможность изучить её с другой стороны. И обнаружить слабые звенья, которых не было видно раньше.

- Допустим. И что потом?

- Потом - не вопрос. Главное, чтобы тебя захотели слушать. А уж что сказать, найдётся. Если вы сами понимаете, чего хотите.

- Ага, прямо вот так взять и раскрыться!

- Прямо так. И не иначе. Не использовать людей в своих интересах, а вместе с ними идти к общей цели. Опираясь друг на друга. Рука в руке.

- Не обижайся, Алиса, но это детский лепет... Хотя попробовать, пожалуй, стоит.

Алиса облегчённо улыбнулась:

- Вот и хорошо. Видите, я даже вас смогла уговорить. А вы чем хуже? Не знаете, здесь веник есть? И совок.

- Понятия не имею, - удивился Лукашин резкому переходу. - А что?

- Да я там зеркало нечаянно разбила.

- К несчастью, Алиса, к несчастью...

- Глупости какие!

...В студенистых сумерках медленно тонули минуты, слипаясь в часы на дне бесконечного колодца, за вершиной опрокинутого конуса, там, откуда не возвращается даже эхо. Император не проронил больше ни слова, но украдкой брошенного взгляда было достаточно, чтобы понять, какая напряжённая внутренняя борьба охватывает сейчас его. И исхода этой борьбы сейчас ждать бесполезно, сколько бы ещё ни растаяло, не долетая до дна колодца, оторванных от Времени минут. До тех пор, пока не отворится бесшумно тяжёлая дверь...

Дверь, как всегда, отворилась бесшумно. Появление самого опричника предварил ресторанно сервированный поднос, освеживший тягостный интерьер ослепительной белизной салфеток и холодным блеском полусфер, под которыми, судя по просочившимся запахам, скрывалось что-то вполне аппетитное. За этим строгим великолепием терялся уже знакомый знобящий взгляд... который ни на миг не задержался на узниках, не скосил в их сторону, словно и не было их здесь, словно не к ним приставлен цепным псом и уж подавно не им адресовано содержимое тележки, столь же бесшумно скользящей по тёмному дубовому паркету. С порога определил, что с ними всё в порядке, и тут же утратил к ним всякий интерес. Внешне, разумеется: попытки нападения, побега или иных глупых действий он, естественно, не исключает, но вполне уверен в молниеносности своей реакции. Как и положено.

Алиса с тревогой глядела на Лукашина.

В эти доли секунды решалось всё.

Осмелится или нет. И каков будет результат.

Остановив тележку посреди комнаты, опричник на ходу развернулся через правое плечо, чтобы лишний раз как бы невзначай скользнуть инистым взглядом мимо девочки с императором, присутствие которых он по-прежнему игнорировал, и, не проронив ни звука, той же мягкой походкой медленно направился к двери. Ни одна паркетина не скрипнула. В этом не было никакой рисовки - перед кем рисоваться? - просто годами выработанная привычка.

Его пальцы уже коснулись потемневшей бронзы змеиноизогнутой дверной ручки, когда спинным мозгом, экстрасенсорными способностями, полагающимися по званию и должности майорам спецслужб, Кирилл понял, что пыльная тишина, повисшая, как и положено, с его появлением, сейчас будет дерзко нарушена. Рука замерла на холодном изгибе.

Со стороны казалось, что императору труднее всего было разжать пересохшие губы, развести челюсти, намертво сомкнутые под собственной тяжестью. Алиса уже решила, что он не успеет, что дверной оскал, дышащий ракушечной сыростью коридора, исчезнет раньше, чем придёт в движение одеревеневший язык Лукашина. Но давно заготовленные слова уже скатывались грузными дождевыми каплями с треснувшей губы, окрашиваясь выступившей на краю кровью в нежно-розовый цвет, и, разбиваясь с глухим звоном о паркет, наполняли собой пустоту гигантского сейфа:

- "Ибо как он сам, сущи тма, преобразуется в Ангела светла, так умеет преображать и зло в добро, горькое в сладкое, безобразное в благообразное, смертоносное в живительное, - и сим способом, всезлобный, он не перестаёт всегда прельщать мир".

Алиса видела, как напряглась спина опричника. Казалось, он вот-вот резко, но как всегда тихо развернётся и прервёт Лукашина своим тяжёлым крупнокалиберным взглядом. Или наоборот, как ни в чём не бывало, замкнёт за собою дверь. Тоже тихо... Но он по-прежнему выжидающе стоял, и струящийся поток слов обтекал его, как обессилевшая отхлынувшая волна, поднимающаяся, однако, с каждым разом всё выше. Цитата грамотно подобрана. Студит рулит!

- "Мы же не дадим себе прельститься такими его приманками, - продолжал император ровным голосом, фехтуя словами и отбивая атаки коварных пауз, норовящих вклиниться между ними - а опричник только того и ждал, чтобы перехватить инициативу, - и не допустим себя пострадать нечто подобное тому, что страждут пернатые, кои бросясь с жадностью на видимую пищу, попадают в сети ловца; но снимем рассуждением прелестные покровы со зла, будем воззревать на него голое, как есть, и таким образом удобно избегать его".

Вам, конечно, не надо лишний раз напоминать о необычайных по нашим меркам Алискиных выдержке и силе воли. Так вот, они ей чуть не изменили, и девочка едва губу не прокусила, чтобы не рассмеяться - совсем как давеча Алеся над двумя плитками. Слишком уж происходящее напоминало сцену вербовки Фелтона из подзабытых уже "Трёх мушкетёров"... "Держи себя в руках, подруга! И ничего общего на самом деле: Лукашин - молодец всё-таки! - не лапшу ему грузит, а говорит вполне по делу. Остановиться, оглянуться, попытаться найти ответ, которого не требует от тебя никто, кроме собственной совести: где свет, а где тьма, и на чьей я всё-таки стороне... Так что никакого "Имя, сестра!" здесь не будет. Единственное имя, которое ты должен услышать - твоё собственное. Причём произнесённое твоим же голосом".

А император, облизав окровавленную губу, ронял слова словно в пустоту, даже демонстративно отвернулся вполоборота от опричника, совсем и не к нему обращаясь, а просто размышляя вслух:

- Можно блуждать среди стереотипов и видимостей и понять, что заблудился, только тогда, когда окончательно утеряны все ориентиры. А можно вовремя оглядеться по сторонам и самому сделать выводы.

Пауза. Опричник, как ни в чём не бывало, шагнул в коридор, медленно потянул за собой дверь, затем резко повернулся. Два буравящих взгляда встретились на середине комнаты с такой силой, что даже Алиса на всякий случай отступила. С Лукашиным произошла метаморфоза, лишь чуть-чуть не дотягивающая до тех манипуляций, которые проделывал с его внешностью Весельчак. Он уже не расплывался моллюскоообразно по креслу, но монументально восседал на нём, словно на троне, памятником самому себе. Казалось, стоит ему захотеть, и его стальной взор не только прогнёт под себя дерзкий взгляд опричника, но и самого его вышвырнет волною за дверь. Тот самый орлиный взор, воодушевлявший миллионы, вспыхнувший путеводным ориентиром на раздорожье. Взор, под которым начинаешь верить, что способен на всё, и удивляться самому себе.

- "Железная маска"? - произнёс наконец Кирилл нарочито насмешливым тоном - а глаза оставались серьёзными и вопрошающими. - Малоправдоподобно.

- Как сказать, Черванёв, - пожал плечами император. - Фильм с таким названием был недавно снят студией "Настоящее кино". Посмотри - понравится.

И преспокойно склонил набок голову, закрыл глаза, давая понять, что аудиенция окончена. Опричник постоял ещё секунду и захлопнул за собой дверь.

Именно захлопнул.

Лукашин удовлетворённо вздохнул, довольная улыбка разгладила несколько морщин. Алиса, однако, не спешила разделять его радость. Загадочное окончание разговора наводило на подозрение, что император вовсе не отказался от сценария леди Винтер. И это плохо.

- А что за фильм? - спросила она как бы между прочим, но с заметным напором.

В голосе императора появилась неожиданная твёрдость и жёсткость.

- Алиса, ты сама мне предложила эту операцию. Значит, не надо лишних вопросов. Я делаю всё как ты говорила. Нашёл слабое звено. Должно сработать.

- Но, - начала было Алиса и осеклась, поняв, что вразумительного ответа не добьётся. В крайнем случае, если она будет настаивать, он что-нибудь соврёт. Не стоит раньше времени накалять ситуацию. Посмотрим, как она станет развиваться...

К еде никто из них не притронулся. Даже не полюбопытствовали, чем тут кормят. Хотя времени было достаточно: к какому бы решению ни пришёл опричник, скорым оно уж точно не будет. Но ожидание было сильнее голода. С мясом отдирались секунды и рассыпались в прах гаснущими искрами, отчаявшись догнать убегающее с ускорением дно, точку Омега, аристотелев перводвижитель, который в начале любого пути наивно кажется объективной целью Вселенной и лишь на последнем бесконечно малом его промежутке, почти, впрочем, не удалившемся от начала, открывает свой подлинный лик - лик абсолютного ничто...

В блестящих после вчерашнего ливня узких проходах между плотно сбитыми конструкциями из кубиков "Лего" нехотя ползли разбуженные железные стада, заметно поредевшие за последние годы. С высоты они казались разноцветными муравьями. Серая угрюмость небосвода наступала по всем направлениям и, постепенно растворяясь во всё ещё свежем утреннем воздухе, обволакивала зернистым московским смогом. Алеся уже не могла вспоминать без улыбки свой недавний страх высоты и свободного полёта. Ощущение первозданной лёгкости, которую ранее испытывала только во сне, а наяву - лишь жалкое подобие в воде, когда пальцы ног отрываются от галечного дна и ты осознаёшь, что рождена летать, а вовсе не взбивать на сползающей к морю извилистой тропе тяжёлую и горячую пыль, выцветшую под натянутыми, как нервы, лучами... а плотная солёная среда уже подхватывает тебя, увлекает за собой, и ты изо всех сил пытаешься преодолеть её напор, слабый, но обламывающий весь кайф, отчаянно рассекаешь ручонками, облезшими и повторно почерневшими уже под старой, узорящей вытянутыми материками, кожей, по которым твёрдыми теннисными мячиками сердито пульсируют мускулы, в считанные дни налившиеся от изматывающе активного отдыха... Сейчас и среда была почти неощутимой, и силы многократно умножены волшебным ранцем, так что Алеся, как заправская супергерла, самозабвенно осваивала фигуры высшего пилотажа, на какой-то отрезок вечности даже оставив далеко внизу все волнения и тревоги. Не потому, что такая уж беспечная - просто, паря над многострадальной землёю, она вдруг с предельной ясностью поняла, что всё закончится хорошо, просто потому, что не может быть иначе, что автор этой неправдоподобной истории, хотя и не в силах совладать со своими непослушными персонажами, внаглую ломающими все первоначальные планы, рано или поздно всё же подведёт ускользающую из-под клавиш сюжетную линию к заранее написанному, а потому естественному и закономерному финалу. А пока можно ещё раз набрать полные лёгкие холодного воздуха и, затаив дыхание, с сердцем, замершим уже не столько от почти преодолённого страха, сколько от сладостного предвкушения, ринуться камнем вниз и, когда гудящая улица, неожиданно сменившая игрушечный макет, почти ударит в глаза, снова взмыть по параболе, распугав обиженных воробьёв...

...резкий рывок снизу возвращает с небес на землю - пусть и не буквально, но настроение всё-таки падает, так быстро, что успевает затеряться среди грязных улиц, закатиться в одну из квадратных дворовых луз прежде, чем возникло желание его подхватить...

- Игорь Всеволодович, - возмущённо крикнула девочка, - я же вам, кажется, не собака!

И злорадно усмехнулась, представив себе, как Булычёв, поморщившись, схватился за ухо. Односторонняя связь имеет свои преимущества. Впрочем, если он вздумает такими рывками перейти на морзянку... Ещё трижды дёрнул, словно поклёвка поплавок - спускайся, мол, или на короткий поводок возьму! Хорошо, хорошо...

Рельефное дно вновь приближается, разрастаясь деталями, на этот раз плавно, непрерывно, с тщательно прорисованными переходами... вот кучка серых тлей, присосавшаяся к муравьиной тропе, превращается в сбитую в ожидании маршрутки толпу. И ты - её часть, хотя и воспарившая над ними на время. Совершенно, надо сказать, незаслуженно. Даже с высоты на фоне общей массы выделяются фигурки мужчины и мальчика - в основном благодаря последнему, единственной подвижной точке средь сонного царства. А если опуститься ниже крыш, зависнуть над проводами, можно заметить, как неугомонный и любопытный малыш, а следом и его седовласый спутник, едва справляющийся с его бурной познавательной активностью, приковывают к себе ласковые взгляды окружающих... и тут же улыбки озабоченно морщатся в напряжённой попытке вспомнить, откуда кажется таким знакомым это бородатое лицо с благородным и внимательным взглядом. Нет, на телеэкранах оно не мелькает, по крайней мере, в последние годы. Что-то очень старое, основательно подзабытое, из той, прошлой жизни. Бялко? Вроде бы тепло, но не то...

Минуты катятся мимо вместе с чихающими средь веера брызг на полузатопленой проезжей части машинами, на которые невольно переключается внимание: не выписывается ли вдали, за фильтром перекрёстка, тупо, словно включенное с вечера зарядное устройство, сигналящего красным немигающим светодиодом, чаемый и вожделенный омнибус? Кто-то, не выдержав, зевает, и цепная реакция пробегает по всей толпе последним воспоминанием о недосмотренных снах.

Алеся и сама начинает дремать, покачиваясь на невидимой волне.

В этой глухой горизонтальной трубе с ячейками сидячих гробниц укрыться от дискомфорта было некуда. За последние полчаса Лас уже привык к ощущению чужого лица на своём, к ни на секунду не оставляющему зуду в перетяжках. Но сейчас в вынужденном одиночестве (с Денисом они на этот раз летели "отдельно", хотя в одном салоне, но в разных концах) оно досаждало подобно приглушённо прогрессирующей зубной боли. Лас, ёрзая в неудобном кресле со сломанной спинкой - "Дальневосточные авиалинии", понимаешь! - всё порывался развести веки, окинуть сонную утробу рассверленного по всей длине пенала взглядом, распахнутым так же широко, как эти иллюминаторы, замкнувшие в себе всю суету и пестроту внешнего мира. Но разрез глаз был жёстко зафиксирован аргентинским мясником-визажистом, и несчастному спутнику Полковника не оставалось ничего, как, вновь кривясь от острой боли, обозревать интерьер скучающего на земле лайнера сквозь амбразурный прищур. А безусловные рефлексы брали своё, глаза слипались в затянувшемся ожидании взлёта, клонило в сон. Радужные разводы на грязном стекле начали расплываться в нагретом спёртом воздухе, и само стекло становилось всё тоньше, пористей, проницаемей; всё отчётливей доносилось из-за него негармонизированное многоголосье шумов - скорее железнодорожных, чем авиационных... А когда растёкшийся кусок салона окончательно скрылся в обволакивающей темноте, сквозь заоконную какофонию стали пробиваться голоса. Почему-то сплошь русские.

- Яблоки, абрикосы, пиво холодное...

- Пресса кому? Подходи по одному! Меняю газетки на монетки, (шёпотом) гривны на рубли.

Это уже из прохода.

- Горячая кукуруза, раки, - а это прямо в лицо. Нет, с этим наваждением надо что-то делать.

- Холодная минеральная вода, колбаса, сигареты...

- А что, окна не открываются? Как в парилке побывал!

Мысль здравая. Но открывать иллюминаторы на самолёте... или мы на корабле?

Лас решительно замотал головой, разметая в разные стороны клочья накатившей дремоты. И, как выяснилось, не зря. Сосед, неожиданно возникший в кресле ближе к проходу, деликатно, но с любопытством поглядывал в его сторону. Привычно раздражённое "Опять узнали!" быстро сменилось тревожным "Не должны были!" и паническим поиском зеркала. С гримом, как выяснилось, ничего не случилось, просто соседу, похоже, хотелось о чём-то спросить Ласа, вот он и пытался понять, спит тот или бодрствует. Ага, поймёшь тут с таким разрезом глаз! А немотивированный всплеск обеспокоенности Ласа своей внешностью вообще поверг любопытного соседа в смущение, так что тот почёл за лучшее утонуть в кресле, сосредоточившись на своих мыслях.

Но теперь пришла очередь Ласа проявить встречный интерес к его персоне. Ощущение знакомости этого лица пришло сразу. Может быть, конечно, оно той же природы, что и раки с кукурузой, игра растревоженной зноем фантазии. Или просто внешность примечательная. Из-под жидковатой, хотя и длинной бороды выглядывает белый воротничок-колоратка - значит, священнослужитель. Лас обычно позиционировал себя как буддист (для интересующихся его мировоззрением недавних иммигрантов. Среди достаточно натурализованных американцев такие вопросы не приняты - разве что у напрочь религиозных, которые не в состоянии прожить двух часов, чтобы не помиссионерствовать и кого-нибудь не "покаять"). Буддист он, понятное дело, такого же сорта, как Полковник зороастриец - понты одни. Но в Америке насобачился в священниках разбираться. С колораткой - значит, христианин. С бородой - скорее всего, православный. Впрочем, необязательно. Православный и с колораткой - значит, вселенского толка, а не московского. Но если на международных авиалиниях носит знак сана - значит, из консерваторов. Да и борода внушительная! Сириец или всё-таки русский? В чертах лица отчётливо процитированы тюркские мотивы - даже отчётливей, чем у самого Ласа... не сейчас, конечно, а вообще, на самом деле.

Да нет же, действительно лицо знакомое. И не только с телеэкранов, где он таки мелькал и в России, и уже здесь - с обличениями в адрес московских раскольников, ля-ля-тополя. Потом вдруг резко исчез. А до всего этого бардака его ещё в шутку называли "диаконом всея Руси". Море книжек было, разъезжал по всей стране с лекциями. Даже на рок-тусовках иногда светился. На одном таком богемном мероприятии их и познакомили. Сергей, кстати, познакомил. И другой Сергей - тоже фантаст, с которым Лас как-то в соавторстве, было дело, креативил.

Ласа он, конечно, под китайской маской не узнал. Его, оказывается, сама маска заинтересовала. Потому что китайская.

- Прошу прощения? Вы в Гонконге давно были?

Одновременно с этими словами турбины "Боинга" заревели и лайнер, кряхтя, покатил по лётному полю. Сосед исчез из поля зрения, впечатавшись, как и Лас, в мягкую спинку сидячего саркофага. На время стало не до вопросов, и для Ласа появилась удачная возможность потренироваться в китайском произношении. Фальшь и неестественность в голосе спишем на ускорение и перестройку... перегрузку то бишь. Вот время пошло - плюнуть некуда, чтобы не попасть в земляка, да ещё и шапочно знакомого! А русского искусственно ломанным английским с псевдокитайским акцентом не так легко обмануть - у бывших соотечественников, особенно советских граждан, необычайный нюх друг на друга. И дело вовсе не в пресловутых ложечках в стакане или переходе улиц на красный свет. От этого легко отучиться, но вот остаётся нечто такое, что не выветривается и воспринимается на подсознательном уровне. Представителя другой национальности относительно легко идентифицировать по интонации, даже если во всём остальном его речь орфоэпически безупречна, безо всяких там "Брагодарю" ("Вы японец?" - "А как вы догадарись?"). Но вот что безошибочно подсказывает своего... Чем Лао-цзы не шутит, может быть, и впрямь феромоны? Причём для узкого ареала. Харьковчане, например, узнают друг друга в любой точке земного шара, даже если никто из них не выдаст себя "польтами на тремпелях" и вопросом "кого?" вместо "что?"

- Год назад! - прокричал Лас в сторону невидимого соседа. Что, кстати, было чистой правдой.

Шасси, казалось, вязли в расплавленной массе бывшей взлётной полосы, не находя опоры, чтобы оттолкнуться, взмыть в разреженный знойный воздух. Лас то и дело нетерпеливо поглядывал в оконный круг - летим, не летим? Бежим ещё. Ужасно чесалось лицо, ремни и те начали вдруг душить. Возникло жгучее желание сорвать с себя чужую физиономию и все эти маскарадные тряпки - вместе с пропотевшей внутренностью ирреальной крылатой электродрели, вместе с размалёванными декорациями игрушечной аргентинской столицы, по которой пару часов назад промчался в такси какими-то изнаночными трущобами, чтобы вернуться другим путём и с новой внешностью... Момент, когда настырная муха всё же оторвалась от клейкой ленты, был упущен, Лас только успел отметить, что подавляющая размахом громадина аэропорта Эсейса убежала вниз поскучневшими пыльными кубиками строений, чтобы исчезнуть навсегда в непрерывном гераклитовском процессе становления всего, раствориться вместе с самим Ласом в перманентной транскреации и вновь воссоздаться в той же самой точке термодинамической координаты на столь же бесконечно малый промежуток времени - единственной стабильной, актуальной, бытийной сущности во Вселенной... правда, понимание этого приходит лишь в первые секунды полёта и спадает так же незаметно и неизбежно, как накатывает. Когда по борту снова вынырнула полоска земли, она представляла собой скопление пологих мшистых кочек, утыканных обглоданными костями домов и тонущих в серой до тошноты лужице залива.

- Жаль, - вынырнул из кресла сосед, когда гудящая бормашина самолёта вонзилась в облачную пелену и надолго утонула в ней, словно в патоке. - Вот, лечу, а никаких представлений о том, какие там на самом деле настроения после "ананасовой революции", у меня нет. От разных людей совершенно противоположные вещи слышишь. Такая же разноголосица, как и в масс-медиа.

Перед Ласом встал выбор - поддерживать разговор или, буркнув что-то в ответ, притвориться спящим. Но в таком раскисшем состоянии он был готов беседовать хоть со священником - лишь бы уйти от одиночества. Главное, чтобы его не разоблачили...

- Это точно. Фигня какая-то. Если до ультиматума дошло, - здесь тревога Ласа была вполне искренней. - Вы, святой отец, не в курсе, договорённость в силе, отката не было?

- Пока нет. Но много ли надо? Достаточно одной из стран ДВЭС спичку бросить. "Ананасовый" Гонконг здесь первая кандидатура.

- Может и Россия чего-нибудь учудить, - вставил реплику Лас.

Священник категорически замотал головой:

- Не думаю. Пока всё спокойно, им нет смысла ввязываться. При всех их заскоках там отнюдь не идиоты. А вот если круги по воде уже пойдут, тогда точно вмешается.

- А вы, прошу прощения... тот самый русский дьякон? - брякнул Лас. Чтобы окончательно удостовериться.

Собеседник скромно кивнул, ничем не выразив удивления и даже не переспросив, о каком, собственно, русском дьяконе идёт речь.

- Угу. То есть, теперь уже священник. Обстоятельства вынудили. У нас дефицит русскоязычных пастырей, как ни странно.

Тут-то Лас и попал! Лекция о международном положении плавно перешла на конфессиональные рельсы, заставив четырежды пожалеть о том, что встрял в беседу. Оставалось растерянно кивать и поддакивать. Его соседа это вполне устраивало - какая ни есть, всё же аудитория. Он даже позволил себе ненавязчиво, но по американским меркам всё равно бестактно поинтересоваться вероисповеданием попутчика и, не добившись внятного ответа, сочувственно-осуждающе покачать головой. Правда, тут же спохватился и сменил тему.

- Конечно, и здесь далеко не мёд. А страна моя, как ни крути, там. Поневоле задумаешься, правильный ли сделал выбор. Может быть, если бы мы, такие ортодоксальные, клейма ставить некуда, тогда не рванули, они бы до таких ересей не договорились.

У Ласа были весьма приблизительные представления о том, чем столь принципиальным "московское" православие отличается от "мирового". По его мнению, всё сводилось к политике и переделу сфер влияния. Так чуть было и не ляпнул, но вовремя сдержался, справедливо рассудив, что краткий курс катехизиса на всё время полёта ему в этом случае обеспечен. Лишь заметил скептически и не без ехидства - "а кто бы вас послушал?"

- Вы не христианин, вам это долго объяснять придётся, - вздохнул отец Андрей. - В общем, слово Гоподне, как пророк Исайя писал, никогда не возвращается тщетным. Только вот действует оно по-разному, и чаще всего совсем не так, как нам хотелось бы. Слово "martyr" (мученик) - греческого происхождения. Знаете, что оно первоначально значило?

- Что? - машинально спросил Лас, которого из всех духовных вопросов сейчас занимал только один: на какой высоте и скорости летают ангелы-хранители. Ибо если его попутчику и грозило долететь в Гонконг не задушенным, то лишь благодаря сверхъестественному вмешательству.

- Witness. Свидетель, очевидец, дающий показания. А в латынь и европейские языки вошло - уже в христианскую эпоху - именно в значении "мученик". Догадываетесь, почему?

Лас послушно кивнул.

- "Кровь мучеников - семя Церкви", - цитировал кого-то священник, не обращая никакого внимания на кислую мину собеседника, которую тот уже и не пытался скрывать. - Только вот ни к мученичеству, ни к исповедничеству мы оказались не готовы. Слишком уж после большевиков триумфализм голову вскружил. Совершенно не святоотеческий, даже с филофеевской концепцией "третьего Рима" мало связанный, но достаточно укоренённый в славянофильском неохилиазме позапрошлого века. Все эти отчаянные попытки обосновать связь Церкви и Империи, которые с радостью были взяты нами на вооружение, словно само Предание. Призрак православной страны... многим казался таким близким и заманчивым. Оказалось - подделка. Но объяснить это не удалось - мало кто хотел слушать. Из тех, кто остался. А здесь что, рассеянье - оно рассеянье и есть...

Засыпая, Лас решил, что отец Андрей всё же очень приятный собеседник. Кому бы ещё удалось убаюкать его, избалованного комфортом, на совершенно вертикальной спинке сломанного кресла!

В котрразведшколах, как известно (а кому неизвестно, пускай спросит у инспектора Тамена), учат избавляться от излишнего стыда и смущения. Если бы не это обстоятельство, то Черванёву было бы трудно отделаться от них теперь, вспоминая бурю переживаний, неотступно преследовавших его в первые дни и недели на новом месте Работы - как выяснилось, совершенно беспочвенных. Через полгода он уже знал правду. Последнее испытание пройдено успешно, унизительная новая должность не выбила его из колеи и не отразилась на качестве работы. Потому-то одним непримечательным вечером он вышел из ещё менее примечательного (в смысле, нигде не обозначенного) кабинета без дверей слегка пошатываясь от головокружительного бремени полномочий, отвестственности и информированности, навалившегося нежданно-негаданно на его плечи. Ни для кого не видимые бразды правления досконально изученных изнутри "Анафемы" и "Диалог-сети" теперь сходились в его руках. И не только они. Кирилл, казалось бы, давно уже отучился удивляться, но обрывки дел, к которым ему порой приходилось подключаться, не раз приводили в недоумение даже его. Ну какое, скажите, на милость, имеет он отношение к поиску и фабрикации доказательств того, что отцы Церкви, говоря о сорокадневном сроке создания новой души, имели в виду отсчёт от рождения, а не от зачатия, как считалось ранее? Черванёв был достаточно в курсе дел, чтобы видеть следующий ход - признание церковью легитимности абортов и умерщвления новорождённых, - понимать, зачем это нужно и даже уловить связь этого обрывка с другим - утверждением телегонии в качестве общепринятой научной доктрины и законопроектом о принудительной стерилизации женщин, дефлорированных инородцами. Единственное, чего он по-прежнему не видел, это связи данного направления с основной сферой своих задач. Но понимал, что связь эта есть, что где-то наверху осколки складываются в логичную и законченную картину, так же, как теперь складываются перед его собственными глазами осколки, над которыми он не раз озадачивался и в СГКР, и в "Диалог-сети".

...а может быть, и не наверху, может быть, бессмысленные обрывки собираются в целое лишь тем сверхмозгом, который они образуют собой как живые нейроны, как ячейки памяти? В нём информация обрабатывается, в нём распределяется для дальнейшего воздействия на систему управления. Саморегулируемая система, сложившаяся веками, где субъектное вмешательство человека ничего не добавит и не улучшит, а только навредит. Или просто останется незамеченным, отторгнутое защитными механизмами Мегасистемы. Силы-то заведомо неравны...

Официально структура, в состав которой был введен Кирилл, называлась, как вы уже знаете, Государевой Опричниной. Но поскольку это слово было изрядно заезженно и употреблялось всеми, кому не лень - и как ярлык, и как самоназвание, от псевдонеформальных объединений, с помощью которых власти лоббировали в своё время канонизацию Ивана Грозного, до обычных бойцов "Анафемы", то сами опричники предпочитали называть себя функционалами. Из-за невероятной засекреченности Опричнины даже от самих её членов проследить, кто впервые запустил этот термин и чем при этом руководствовался, не представлялось возможным. Математик какой-нибудь. Но слово прижилось - очень уж ёмким и точным оно оказалось.

Главным фронтом деятельности Кирилла на настоящий текущий момент стала борьба с "неокатакомбниками". Ни в СГКР, ни в Диалоге, куда, казалось бы, все материалы по сектам должны были поступать ему в исходном, нефильтрованном виде, он и понятия не имел о подлинных масштабах этой напасти. К филостамбульским обновленцам присоединялись уже и инославные, постепенно преодолевая и естественные барьеры отчуждения, неизбежно растущие и крепнущие между разномыслящими хотя бы по двум-трём стихам Писания в годы спокойствия и свободы, и те, которые старательно выстраивались властями. Движение уверенно распространялось по стране, тщательно законспирированные ячейки были уже во всех крупных городах и хотя не принимали (пока?) никаких активных действий, не становились от этого менее опасными. Хуже всего то, что оно, похоже, при всей своей сплочённости и слаженности не имело единого центра. Что-то вроде старого, дореформенного Интернета.

Но с другой стороны, это и облегчало задачу. Такой центр можно было создать самим, а затем поразить гидру в самое сердце - собственного изготовления.

"Засланным казачком" стал отец Василий Тристахин, некогда засветившийся среди столичных либералов своими острыми публицистическими выступлениями, а затем, после демонстративного конфликта с "воробьёвцами", уехавший на приход в глухую уральскую деревню, где в считанные месяцы создал сельскохозяйственную коммуну. Имя было на слуху у Кирилла ещё в СГКР - но, естественно, в качестве потенциального клиента с сомнительной деятельностью и очевидными, хотя и неотслеженными связями, а никак не "крота". Да и о самом существовании "крота" не было известно вообще никому ни в "Анафеме", ни на других участках антисектантского фронта - БНИ КРС, "Диалог-сети"... Ни единого намёка, позволяющего заподозрить такую возможность. Черванёв и теперь мог судить об успехах тристахинского внедрения только по тому, насколько возрастают объём, ценность, актуальность и оперативность поступающей к нему информации о катакомбниках.

Накоплением и обработкой данных всё пока и ограничивалось. Почти. Если не считать нескольких локальных операций по разорению сектантских гнёзд в разных городах. Молниеносных и бесшумных - ведь широкой общественности ещё не полагалось знать о неообновленческом Сопротивлении, факт его существования только предстояло официально засвидетельствовать леденящими кровь "документальными" кадрами, отснятыми в павильоне Белякова. Первая проводилась ещё без Кирилла, а после третьей он заподозрил, что, по-видимому, не случайно все три группы связаны лишь одним персонажем, закодированным в материалах как "Остап-Б". То ли Бульба, то ли Бендер. А может быть, и Вышня. Неявно все операции оказывались спланированы таким образом, что основная ударная волна должна была неизбежно захватить его. И каждый раз невероятным стечением обстоятельств его под этой самой волной не оказывалось.

Четвёртая операция окончательно подтвердила эти подозрения. Однако естественный вывод о том, что этот "Остап" является крупным лидером катакомбников, раз уж на него открыта персональная охота, Кириллу пришлось признать поспешным. В списках первого эшелона его ник почти не фигурировал, зато встречался в каком-то стороннем контексте, в тех самых непонятных обрывках чужих дел. Рядом с "Кагеро", которая проходила у него совсем по другим материалам, вообще незнакомым "Садовским" и столь же абсолютно неинформативным для Черванёва словом "Проект"...

Ушёл "Остап" и из-под пятой облавы, в которую Черванёв вложил всего себя, предпринял всё, чтобы уйти было невозможно. Но он ушёл... Ушёл, чтобы тут же попасться - глупо, нелепо, можно сказать, сдаться добровольно! И хотя в контрразведшколах, как известно, учат укрощать в числе прочих порочных страстей любопытство, но Кирилл не мог побороть в себе желание увидеть этого человека. Хотя бы для того, чтобы на полшага приблизиться к разгадке: какие такие силы - то ли сверхъестественные, то ли просто необъяснимые, но в любом случае не уступающие по ресурсам всей мощи государственной машины, брошенной против него в лице опричнины! - благоволили ему всё это время. Интригу обостряло то, что к допросам Кирилла не подключили (вообще, кстати, непонятно, кто их проводил), а вызвали только на исповедь.

Сводчатые подвальные камеры из каменных блоков, залитые по щиколотку или гораздо выше (напор ледяной воды, капающей по мозгам с потолка, мог регулироваться), официально служили карцерами ускоренного депрограммирования, но использовались и для последнего напутствия. Разочарование постигло Черванёва уже с порога. То, что болталось у него под ногами (низкая дверь из коридора вела почти под самый свод, и в камеру от неё шли высокие ступени) на покрытом толстым слоем вечно свежей фекально-бурой ржавчины кольце в противоположной стене, вообще с трудом можно было назвать человеком. Бесформенный бурдюк с дерьмом. При ближайшем рассмотрении - ещё и прорванный: его, похоже, время от времени пихали в задницу электрошокером, поэтому ноги были изрядно вымазаны говном, не засыхающим в здешней сырости. Но дело не в этом. Так перед последним напутствием все выглядят, но некоторым удаётся, и физически сломленным, сохранять человеческое достоинство и ясность в измученном, рвущемся от боли взгляде - да так, что не у каждого экзекутора нервы выдерживают (в таких случаях и требуется персональное вмешательство Черванёва). У этого - нет. Когда Кирилл брезгливо поднял пальцем его веко, дабы убедиться, что тварь в сознании, из-под него не светилось ничего, кроме животного безумия, сквозь которое, последним проблеском сознания - облегчение, нетерпеливое ожидание того, что сейчас наконец-то всё кончится, и небеспочвенное опасение, что последние секунды окажутся дольше предыдущих часов, недель и лет. Слабак! Кирилл даже понял, почему "Остап" сам полез им в руки. Конечно, для себя он причину наверняка сублимировал - с пятого раза дошло, что охотятся именно за ним, и по сектантской дурости решил больше не подставлять товарищей. Но если копнуть, то дело окажется не в этом. И не в страхе даже, что после всех этих чудесных избавлений его могут запросто счесть провокатором - такая мысль его тупую фанатичную башку, похоже, и не посетила! Смертельная усталость, неизгладимой печатью лежащая на том, что ещё недавно заслуживало название "лицо", - она не вчерашняя, носит её уже несколько лет. "Устал бороться с притяжением земли"... И смерти ждёт как избавления.

Нет уж, родной, смерть ещё надо заслужить. Без покаяния твою душу никто не отпустит.

Черванёва не оставляло ощущение какого-то подвоха. Не просто же так последнее напутствие доверили именно ему? Если требуется его квалификация, значит, внешность обманчива, и в глубине подсознания "Остап" так крепко держится за свои сектантские бредни, что выбить из него отречение - вовсе не такое плёвое дело, как кажется. Но скорее всего, наоборот - слаб настолько, что может умереть от первого удара, прежде, чем успеет отречься. Или обезумел до такой степени, что ничего не понимает и не способен говорить, и следует привести его в рассудок.

Как бы то ни было, Черванёв не должен ударить в грязь лицом. Слишком уж необычен этот узник.

Империя, даже теряя своих граждан для общества, не могла позволить себе потерять для вечности их бессмертную душу. Любимый стих экзекуторов во имя Христово всех времён и народов "предать сатане во измождение плоти, чтобы дух был спасён" украшал и тайную эмблему Опричнины, подобно нимбу окружая чёрную собачью голову. Стандартный программа епитимии для еретиков очищала их телесно, готовила к принятию истинного учения РосПЦ и Конструктивной партии, но делала это так успешно, что те уже физически не в состоянии были сформулировать никакого позитивного исповедания, даже если и хотели бы. Но этого и не требовалось. Поток благодати преисполнял нетварными божественными энергиями Опричнину и каждого её члена, струился с их освящённых бичей, дубинок и сапёрных лопаток. Для вечного спасения достаточно было отречься от своих прежних заблуждений. Отречение, правда, тоже надо формулировать с умом: это сектантское отребье умеет юлить и пускать пыль в глаза. Но для всех псевдохристиан формула была единой и действовала безотказно. Кроме тех безнадёжно зомбированных фанатиков, которых так и не удавалось сломать.

Обхватив ладонью левой руки покатый лоб "Остапа" и удерживая его безжизненную голову так, что мутный взгляд из-под приподнятых двумя пальцами век был направлен прямо ему в лицо - лицо ангела смерти - а левую с копием занеся для первого удара, Кирилл отчётливо произнёс:

- Отрицаешься ли Христа и всех дел Его?

Именно так звучала стандартная формулировка. Вполне логично и закономерно: сектантский "христос", будучи лишь омонимичным истинному, действующему в РосПЦ и канонически единых с нею церковных группах, признающих верховное первосвященство Российского Императора, служил предельным выражением еретических воззрений, освобождение от которых открывало путь к спасению и возвращению в лоно Церкви.

- Отрица...- кровавым хрипом харкнула беззубая распухшая пасть прежде, чем копие успело коснуться перемолотых ребёр. А когда в грузном мясном мешке появилась ещё одна лишняя дыра, всё было кончено: душа уже неслась проходить мытарства - по облегчённой программе, поскольку начались они для неё ещё при жизни, в этом подвале. Сползающее по стене вонючее месиво теперь можно было предать земле с отпеванием как верное чадо РосПЦ и гражданина Империи.

"И это всё?" - недоумённо и обиженно подумал Черванёв. Он чувствовал себя обманутым, словно девственник после первой брачной ночи, от которой получил гораздо меньше, чем ожидал. И ощущение это не оставляло его ещё долгое время...

...Поэтому расчёт Лукашина оказался беспроигрышным. Когда среди эпизодов костюмированной драмы для снобов-извращенцев стали мелькать первые кадры, снятые скрытой камерой в реабцентрах Диалога и кое-как вмонтированные в достаточно условный сюжет, Кирилл нахмурился. Когда началась сцена напутствия "Остапа", его каменное лицо покрылось испариной. А когда на экране крупным планом проплыл его собственный взгляд с тем самым глупым выражением обиды и недоумения, у Черванёва уже не оставалось вопросов, чьи приказы ему надлежит выполнять.

В этом решении не было ни грамма рациональности. Где доказательства, что этот фильм снят с ведома тех, а не этих? Напротив, осведомлённость императора-в-заточении весьма подозрительна и свидетельствует скорее об обратном. Но Кирилла это не волновало. Он будет служить тому, кто открыл ему глаза на это бесчинство. До тех пор, пока сам не распутает эту ниточку. А тогда... горе тем, к кому она приведёт. Тут уж он покажет класс своего мастерства - да так, что не выдержала бы психика ни одного оператора и ни одного зрителя. Впрочем, ни тех, ни других теперь и не будет. Будет театр для одного. Пиршество души.

Работа для Черванёва была святыней. По крайней мере, в Опричнине.

А святыни не прощают надругательств.

Музейного вида "Икарус" рывками полз по грязному городу, засыпая на перекрёстках. На таких остановках Алеся забегала вперёд на всю длину "леера" и зависала неподвижно, пропуская под собой автобус, а затем и подтягиваясь вслед за ним. Когда эта игра ей наскучила, юная антигрица догнала плывущую в мутном потоке жёлтую пачку из-под сигарет и высоко поднялась над нею строго вертикально, насколько позволял "леер".

Пепельные кварталы вновь расползлись под её ногами в плоскую, едва рельефящуюся карту, навевающую тоску своей монотонностью. Алеська окинула её привычно скучающим взглядом... и обмерла.

В перспективе, всего пятью кварталами впереди, с обеих сторон перекрёстка на перекрытой улице мигали синими маяками милицейские машины. Десятка два, не меньше.

- Игорь Всеволодович! - отчаянно завизжала девочка. - Нас, кажется, встречают...

Никакой реакции.

- Вы меня слышите?! Что делать?

Они с Васей в середине набитого салона. Даже до дверей не добраться.

Невидимый поводок рвануло, но не отпустило как раньше. Он уже не свисал свободно, как представлялось Алесе, а крошил воздух натянутой струной... нет, жёстским стержнем, оставляющим ей лишь одно направление - вверх под сорок пять градусов.

- Я поняла, - прошептала Алеся. - Постараюсь...

Двигатели антигра послушно загудели... и девочка осталась на месте. Жёсткие металлические лямки больно сжали ей плечи, словно вся тяжесть заполненного автобуса легла на них - вместе с прилипшей к его колёсам планетой. Мелодичный перезвон аварийной сирены уже несколько секунд стоял в ушах... и вдруг растаял, захлебнувшись в цунами уличных шумов, которые до сих пор не проникали сквозь силовую оболочку. Шумы состояли из визга тормозов, звона бьющихся стёкол и панических воплей, сливающихся в единую волну, в которой тонули отдельные голоса.

Алесю резко отбросило в сторону. Когда круги перед глазами достаточно проредели, она увидела над собой перевёрнутую улицу, нависающую под углом, словно крышка, приподнятая над кастрюлей. Из развёрнутого поперёк неё автобуса вываливалось живое содержимое, хаотически растекаясь в зазоры среди транспортной свалки.

А ещё через долю мгновения до Алеси дошло главное: во всей этой грандиозной неразберихе большинство людей глядело не по сторонам, а вниз. То есть вверх.

Короче говоря, на неё.

Хлещущие по щекам воздушные вихри окончательно убедили девочку в том, что окружавший её "пузырь" лопнул, не выдержав напряжения, вместе с "поводком", которого она тоже больше не ощущала. Она с антигром кувыркается в воздухе, видимая всем, и никак не может принять нужное положение. Центр тяжести смещён на перевешивающий ранец, и бешенная карусель кружится вокруг длинной оси, закреплённой лишь одним концом за Алеську и потому тоже дёргающейся во все стороны. Пасмурный небосклон процеживается сквозь оконное сито домов, гроздями стряхивая плывущие в нём машины. Антигр послушно интерпретировал отчаянные взмахи руками и ногами как команды и кидал Алесю в новые крышесрывающие петли. На глазах у заспанной Москвы она барахталась, вертелась немыслимыми кульбитами в сером утреннем небе, словно тонкий просвечивающий обмылок, увлекаемый пенистым водоворотом в сливное отверстие. И с земли её теперь никто не страховал.

Поверхность города убежала далеко вбок и тут же приблизилась вновь с другой стороны, выгнувшись в широкую чашу и сморщив дома на высоко взметнувшихся краях "иконными горками". Перемахнув по дуге через несколько дворов, обросших голыми деревьями, Алеся поняла, что уже не столько летит, сколько просто падает. Чёрная труба котельной, прижавшись к земле под острым углом, яростно вертелась во все стороны, разгоняя голубей, гаражи и ослепшие глазницы оконных проёмов. И когда планета, вытянутая бесконечной полосой между режущими краями мусорных баков и красной кирпичной стеной, уже готова была на большой скорости встретиться с Алесей и, заключив в тесные объятия, навсегда изменить до неузнаваемости её внешний вид и субъектность, умная программа антигра взяла управление на себя, придав незадачливой юзерше правильную ориентацию и притормозив её приземление - ровно настолько, чтобы позволить почти плавно опуститься на ноги... и сесть пятой точкой посреди брызг густой вонючей лужи, намертво врывшись в землю теперь уже окончательно затихшим ранцем.

Дверь, как всегда, отворилась бесшумно и неожиданно. Вслед за потянувшим от щели кисло-солёным сквозняком в комнату всё той же мягкой, но решительной походкой вошёл Черванёв. Вошёл совершенно другим человеком.

Вернее, тем же - но для других.

- Ваше Величество, взвод "Анафемы" ждёт указаний.

Лукашину не удалось сдержать удивление.

- Он что, уже здесь, на объекте?

- Одно отделение здесь, рассредоточено по территории. Другое готово подтянуться. Если надо захватить объект...

- Нет-нет, - перебил император. - Это ничего не даст. Все рычаги власти давно уже в руках путчистов. Захватывать будем телецентр.

- Значит, наша задача...

- Как можно быстрей и незаметней там оказаться.

Опричник на секунду задумался.

- Сюда должна вести...

- Не "должна", а ведёт. Я покажу.

- Охрана?

- Это уж как повезёт. Действовать по обстоятельствам, - и, напоровшись на быстрый острый Алискин взгляд, нехотя добавил: - Но как можно меньше шума... и крови.

Алеську после приземления, конечно же, вырвало. И сильно. Поэтому заслышав за спиной быстро приближающийся топот, громкий, но лёгкий, наверняка детский, она почти инстинктивно вытерла губы, одновременно окинув взглядом комбинезон сквозь до сих пор стоящую в глазах нездоровую радугу, по которой весело мечутся светящиеся червячки, и, сходя с ума от стыда и проклиная себя за каждый раз некстати вспыхивающий пожар в ушах, который через сто с лишним лет унаследует Алиса, глянула под ноги. Мда... к счастью - иначе не скажешь! - приземление состоялось не в кэрроловскую кучу сухих листьев, а в мокрую кучу непонятно чего, которое, не вмещаясь в давно не опустошавшиеся ржавые баки, наполняло своей вязкой консистенцией и запахом трупной гнили пятачок между ними и уходящей ввысь глухой стеной дома. Здесь, право, трудно что-то разобрать, тем более, доказать... В последнюю долю секунды некстати вспомнилось, как уже на её памяти, года в три, настойчиво убеждала однажды родителей после ночного конфуза, что "просто вспотела"... а ноги и в самом деле подозрительно мокрые... были... чудо-ткань из будущего уже абсорбирует избыток влаги и сушит кожу... Кошмар!

В общем, как любая нормальная девчонка, Алеся боялась больше позора, чем опасности. Иначе несомненно обрадовалась бы, увидев перед собой вместо злого дяденьки в милицейской форме взъерошенного чумазого пацана с оттопыренными ушами, своего ровесника или чуть младше. В глазах, жемчужно блестящих белками среди серых потных разводов, испуг и растерянность живут отдельно от блуждающей по губам застенчивой недоулыбки. Одет как попрошайки, которые, несмотря на частые облавы, то и дело порхают крошечными стайками в подземных переходах. Свитер неопределённого цвета навыпуск, размера на два больше, чем нужно.

- Алеся? - неуверенно прошептал он, вглядываясь в её лицо. Левый глаз от напряжения дёргало в нервном тике. - Или Алиса?..

- Алеся, Алеся, - пробурчала та - удивляться не было времени. - Можешь мне помочь? - указывая подбородком на лямку антигра.

Мальчик с готовностью схватился за ранец. Попытался его поднять. Сказал: "Эге!"

- Ага, - в тон ему насмешливо подхватила Алеся. - Если бы всё было так просто... Попробуй отстегнуть.

Озадаченная мордаха вынырнула из-за спины, аналитическим взглядом юного техника просканировала лямки.

- А как?

- Я почём знаю? - сердито ответила Алеська, повторив безуспешную попытку встать на ноги.

Взору вновь открылся убегающий кусок двора в конце мусорного проулка, над ухом комариным писком повисло деловитое сопение, цепкие пальцы мальчика то и дело соскальзывали с металлических креплений ей на плечи, пытаясь обнаружть заветную защёлку под лямками или сбоку.

- Не получается, - признался он наконец. - Погоди, я сейчас железку найду...

- Нет, не уходи! - Алеся даже рукой в него попыталась вцепиться, но проклятый ранец помешал. Добавила, словно извиняясь за свой унизительный страх остаться одной: - Железка здесь точно ничего не даст. Замóк должен сработать, попытайся ещё...

- А ты его, того, включить пробовала?

- Пробовала, молчит.

- Вот видишь! Здесь поломка конкретная. Может быть, конечно, я знаю, предохранитель выбило там... если заменить...

- Ну да. У меня их полные караманы...

- Алеся! - донёсся приглушённый голос Булычёва откуда-то из-за баков.

- Я здесь! - заорала девочка во всю глотку и поперхнулась, едва не сорвав голос.

...Игорь Всеволодович с ревущим Васей на руках появился не из-за спины, а в проёме.

- Ты цела? Сюда сейчас такая толпа набежит!

- Не могу отстегнуть, - виновато прохрипела Алеся.

- Плохо, - насупился Булычёв и вопросительно уставился куда-то поверх неё - очевидно, на мальчика.

- Я свой, свой, - торопливо заверил тот. - "Твоя рука - в моей руке"...

- Да? Странно... А ну, займись им, - Булычёв опустил Васю на землю и с очевидным облегчением отдал в распоряжение Алеськи, которая тут же принялась его успокаивать. Запыхтел над ранцем, по второму кругу проделав всё те же бесплодные манипуляции.

- Понятно. Ну, что ж...

Намертво гнетущая к земле ноша стала оживать, знакомый почти неслышный гул двигателей антигра прокатился волной по спине, вернув приятные воспоминания, тут же сменившиеся гораздо менее приятными. Девочку подняло с земли и аккуратно поставило на ноги. Ранец не просто стал невесомым, но и ощутимо поддерживал, так что земля, казалось, вот-вот выскользнет из-под ног.

- Ой, только полётов на сегодня хватит, - взмолилась Алеся по прежнему хрипло, откашливаясь. Проулок исчез, над тошнотворным изобилием мусорных баков вырос вечно спящий дворик, затерянный в глубине старого квартала. Лужковская градостроительная машина, которая три года назад сравняла с землёй "дом с машиной времени" из Фильма, тихо и незаметно переживший два бурных десятилетия в одном из таких дворов, в своё время сюда не дошла, а теперь уже не до того.

- Да уж налетались! Купол ведь тоже накрылся, похоже, с концами. Футурная техника в прошлом дестабилизируется куда быстрее, чем дóма. Хронофизика, братки, это вам не... Ты идти-то сможешь, как ноги?

- Болят, - призналась Алеся, осторожно пробуя ногой землю.

- Что-то серьёзное?

- Ммм, вряд ли... Просто ушиблась.

- Здесь не идти, здесь убегать надо! Непонятно куда... и непонятно как, - растерянный взгляд Булычёва обтёк Алеськин "горб", невесомый, но, увы, по-прежнему габаритный, и вновь тревожно заёрзал по сторонам.

- Я вас, того, выведу, - вмешался мальчик. - Только... Идёмте!

Он решительно потянул их за собой. Булычёв после секудного колебания снова взял Васю на руки, пропуская Алесю вперёд.

- У вас мобилы нет ни у кого? Хреново! Я же, того, связной, должен сообщить...

- Что, кому? - прозвучало одновременно, но не в унисон. У Алеси испуганно, у Булычёва просто озадаченно.

- Ну, мы же вас с утра ищем по всему городу...

- Да кто "мы"?!

- "Огненная роза", - с достоинством ответил мальчик таким тоном, будто это название обязательно должно было им что-то говорить. - Ночью к нашим где-то в Подмосковье пацанчик прибился. Васей зовут.

Алеся удивлённо оглянулась на Васю-младшего, и тут до неё дошло.

- Не может быть! - вскрикнула она так громко, что на незастеклённой веранде второго этажа хрипло отозвалась собака, и прерывистый лай скатился вниз по тёмной покосившейся деревянной лестнице, а невидимые воробьи раскачали паутину ветвей с запутавшимися в ней мёртвыми серыми облаками. - Лет шести, смугловатый такой?

- Да я ж его не видел. По возрасту где-то так. Говорит, вчера общался с тобой и с Алисой.

- И с Алисой? Не может быть! - вторая волна радостно-недоверчивого изумления оказалась ещё выше и звонче предыдущей.

- Да тише ты, - недовольно зашипел Булычёв, прислушиваясь. Безмолвие этих дворов, которое, казалось, было старше их самих и вовеки не нарушалось ни воплями детских игр, ни плачем похорон, уже начинало рассекать прибоем каких-то посторонних шумов, пока ещё накапливающихся за холодными арочными шлюзами, но готовых в любую секунду хлынуть из них, предваряя своих носителей.

- Вот Дашка и того, всех на ноги подняла...

Завернув за угол, мальчик вывел их к уже знакомой Алеське чёрной трубе, которая теперь неподвижно торчала указующим перстом, снизу доверху утыканная скобами, словно кассета для степлера. Опять начал быстро моргать левым глазом, всё та же тихая улыбка маской висела на сосредоточенном лице. Алеся наконец поняла, что мальчик вовсе и не улыбается, просто уголки его большого рта чуть занесены вверх. Не настолько, чтобы дразнили Гуинпленом, но достаточно, чтобы Гагариным. Пятиклассникам из элитной "двадцатки", в отличие от школьников проловских районов, оба имени в основном известны.

- Я знак оставлю... Меня станут искать... если догадаются сюда зайти, поймут...

Обломком кирпича он размашисто вывел на покрытой всевозможными граффити предсказуемого содержания стене котельной странную фигуру - то ли луковицу в разрезе, то ли пламя свечи, то ли католическую митру.

- А теперь - в подвал, - указывая глазами на косо прилипший к стене соседнего дома шиферный козырёк со сломанной дверью, на которой поставленным на попа знаком бесконечности красовалась огромная восьмёрка.